Кубок метелей - Страница 16

К оглавлению

«Слышу, слышу.

«Это ты мне поешь о будущем воскресении, потому что и ты воскреснешь: мы увидимся там».

Замирал. Солнце взор пронзило иглами: в глазах танцевали нежные, павлиньи перья.

Это были перья воздушных птиц, потому что он открывал глаза, и все пропадало.

Голосами, воздуху подобными, райские птицы звали его на вечный пир.

Невольно, быстро одуванчик с муравы сняла, в воздух сквозную головку улыбчиво вознесла – бледную шапочку сдунула.

Плеснула воздушная шапочка пухом нежным, как вздох.

Она сказала: «Милый, как и все, пусть летит к тебе пух…

«Пора, – потому что если душа небом, как пухом, не просквозит, солнце в тело не возжжется.

«Пора, – потому что если не все отдать, все угаснет.

«Пора, – потому что мы любим друг друга».

Торопливо шла, охваченная цветоплясом, отмахиваясь от бабочек.

Невольно, безвластно склонилась у водометной струи. Фонтан шептал, блистал:

«Пора, – потому что если не все отдать, все пройдет, все угаснет.

«Потому что солнце сядет, вода упадет скатным жемчугом, и отцветут на струях хрустали золотые.

«Пора, – потому что любовь пройдет, и угаснет жизнь.

«Потому что и любовь упадет в светобойную темень».

Ветер свеял на него бледные шапочки одуванчиков.

Медович, точно поцелуями, снежинкой-пушинкой его щек коснулся.

Шапочки то плескались в воздухе, то садились кружевом на него.

А по озеру бежали золотые кольца: точно на бирюзу воздушная, летняя царевна бросила шелка свои, волоса свои – змеи света, – и вот змеи света ослепительно свивались в разбитом зеркале пляшущих вод.

Стрекозиные крылья тонули в воде.

Лебедь понесся, лебедь вскрикнул.

Вышел на сушу, белый, крылатый. Крикнул:

«Пора и мне».

Вытянул шею и кричал, и кричал:

«Я это – жизнь, улетающая птица, милая, милая.

«Я это – птица – поднимусь тонуть в воздухе».

Лебедь глядел на него неизменным.

Ему казалось, что перед ним образ мира, отлетающий на родину.

Ветер взвеял шелка ее, медовые, точно струи ананасного сока.

Руки ее словно ловили воздух, плавая, то белея, то зацветая светом.

И на платье танцевали волос ее кольца.

Точно на озеро солнце бросило лучи свои – змеи, и они сверкали хрусталем.

Лебедем – поясным зеркальцем – взмахнула, зеркальце цепью звякнуло.

Сверкнуло в воздухе птицей, светом.

Она крикнула: «Пора и мне любить». Она оборвала две золотых солнечных струны и ими сверкала по воздуху.

Вытянула шею, взмахнула руками, сжавшими струны, и точно по воздуху пролетели блестки.

Вытянула шею, всплеснула руками, рассыпала золото волос и пела, и пела:

«Зацелую тебя, милый, сладко-алыми устами моими.

«Люби меня, милый, – я тебе жизнь улетающая птица.

«Птицу лови, а то – улетит.

«Я – в неизменном, я для тебя все та же, все та же, – милый, мой милый».

Ей казалось, что несет их образ мира сего на родину – на родину.

Над березками стоял сноп благоносных светов. Улетел в небеса.

Лег под деревьями светозарными, текучими зайчиками.

Но деревья качнулись. Яблочки побежали.

Все пропало.

Солнце, клубок парчовых ниток, в небе стояло: его устали разматывать.

Но парчовая желтизна сквозной паутиной еще пеленала березки.

Увидел нежданно.

Скоком на него кто-то летел, блестел.

Вот белый арабский конь, как птица, понесся над морем колосьев.

И опрокинутая на ниве тень вместе с конем плыла неизменная.

Он подумал:

«Это не она на коне несется в час, когда угасает солнце».

Так, качаясь на спине у коня, будто она мчалась в полях образом мира.

Будто опять понеслась – надвигалась безумным видением.

Подумал горько: «Здравствуй, здравствуй.

«Опять не ты пролетаешь дразнить воскресением, потому что ты знаешь, что это невозможно».

Искрометная, как сафирная молнья, амазонка рвалась прочь от коня и ложилась на молочной конской спине лазурным пятном.

Слышался конский скок, который давно начался и не мог кончиться.

Это точно она мчалась мимо усадьбы, где он гостил.

Это была не она… нет, она.

Синие глаза его охваченную скачкой спросили о чем-то, но пронеслась она, точно отмахиваясь хлыстом от его взоров.

Скоро она пролетела. Темнело…

Пряди шлейфа прошептали невнятно, словно лёт воздыхающих листьев.

Темнело – и угасло старое солнце.

И домой повернул, вздохнул.

Голосом, ветру подобным, призывно кликал подругу:

«Пора, потому что когда все пролетит, то угаснет время».

Ты, солнце, – клубок парчовых ниток: село, стали сматывать.

И желтоносная пыль – лучей цветень – метнулась с березок и опылила облака.

Над миром стоял стон благоносных светов. Но он истаял.

Березки метнулись. Цветень угасла.

Воздушный набег

Ландо остановилось.

Негры в красных ливреях словно ниспали с запяток, отворяя дверце: негры-моськи с оттопыренными, как лист пиона, алыми губами, то склоняясь, то сияя яркими позументами.

И из ландо белая встала статная статуя, метнув искряное насекомое сребром.

Ниспали, склоняясь, сияя – негры: встала, метнув искру сребром.

Точно гения, окропленного седыми перьями блеска, одели в китель, стекающий дорожкой искряных насекомых – эксельбантами, – и вот он снял свою фуражку.

Морды коней, ясные отблеском золота, гордо гнулись, когда натянул кучер вожжи.

И полковника Светозарова вели из кареты красные рукава, окружали губастые морды.

Отворились двери. Встретил дворецкий и согнул голову: баки о грудь разбились шумными, пенистыми сединами.

И повел. И повел.

Свели – отворились двери. Дворецкий встретил пенистыми сединами. И повел. И повел.